Война и мир

«Если бы не превосходный дух русской нации, … то цивилизованный мир погиб бы, подпав под деспотизм неистового тирана», — писал Александру I в. 1814 году, после первого отречения Наполеона, германский патриот, стойкий противник наполеоновской политики, прусский военачальник Гнейзенау.

О том же, уже в 1990е годы, так размышлял мюнхенский профессор Ганс Шмидт: «Восстание народов», жертвой которого в 1813–1815 годах пал Наполеон, было очень сложным и совсем неоднозначным явлением… Дух Европы, всегда бывший духом культурного и государственного разнообразия, сопротивлялся искусственному уравниванию холодного рационального просветителя, сироте, не имеющему отчизны, кем, по собственному его признанию, был Наполеон. И потому с полным правом говорил Теодор Кернер: «Это не война, которую вели короны, — это крестовый поход, это священная битва!» Национализм, впервые ставший политической силой в ходе Французской революции, которым Наполеон воспользовался, не видя всей его опасности, теперь больно ударял по призвавшему его».

А вот французский взгляд. Маркиз Ноай, граф Моле, писал в ХIХ веке, вспоминая ситуацию, когда после Ватерлоо союзники России по анти-наполеоновской коалиции ожесточились против Франции и французов: «В 1815 году Россия защищала, выступая одна против всех, не только интересы, но и само существование Франции. Тому, что Франция осталась Францией, она обязана трём людям, имена которых не должна забывать: Александр и два его министра — Каподистрия и Поццо ди Борго… Россия рассматривала нас как своего естественного союзника и как лучшую опору в споре с Англией за владычество над миром…».

Иностранные фамилии царских дипломатов знаменательны. Грек Каподистрия, уроженец острова Корфу, стал в 1800 году государственным секретарём Республики Семи Островов в Ионическом море, только что созданного первого независимого от турок греческого государства — благодаря победам адмирала Ушакова. С 1807 года, когда Республика стала протекторатом наполеоновской Франции, Каподистрия перешёл на русскую дипломатическую службу. И Францию защищал как патриот России и Греции. Российский дипломат Поццо ди Борго был корсиканцем по происхождению, он давно ненавидел своего земляка Наполеона, франкофилом его тоже назвать нельзя, но в 1815 году он сообщал из Франции Александру I: «Прусские генералы проявляют жестокость, доходящую до открытой мести… Расчленение Франции, эксплуатация, грабёж, неоправданная жестокость и злоупотребление силой принимают всё более пугающие размеры…». Русский царь откликнулся на эти сообщения нотой союзникам с знаменательными словами: «С Францией нельзя обращаться как с врагом».

Но чтобы стало возможным спасение Франции, Россия должна была пережить год 1812й.

В июне 1812 года находившийся в Главной квартире армии в Вильне Александр I восклицал по адресу французского императора: «Господи! Какое блестящее поприще предстояло этому человеку: он мог дать мир всей Европе. Мог — но не сделал! Обаяние его исчезло: увидим, что лучше: заставить себя бояться или — любить!»

Суждения самого Наполеона о войне и мире, высказанные как в узком кругу, так и на «военно-мирных» переговорах, отличаются крайней противоположностью.

«Власть моя зависит от славы, а слава от побед, мною одержанных. Могущество моё пало бы, если бы я не поддержал его основания новою славою и новыми победами. Завоевания сделали меня тем, что я есть, и одни только завоевания могут поддержать меня». С этим можно связать и другую его максиму: «Новорождённое правительство должно ослеплять и удивлять. Перестав издавать блеск, оно падает». Ослеплять Бонапарт умел, как видно, только победами и завоеваниями. От хода его войн зависело как процветание, так и прозябание страны в экономическом плане.

Однако в 1812 году в Москве Наполеон выскажет и такое: «Московский мир положит конец моим военным экспедициям… Европа станет единым народом… Каждый человек, путешествуя повсюду, будет всегда находиться на своей родине… Покинуть Москву, не подписав предварительных условий мира, равнозначно политическому поражению…».

Это прямо-таки мечта о Евросоюзе! В 1815 году нечто в таком же роде покажется возможным и Александру I — в создании идеального Священного союза монархов Европы. Но зимой 1812 царь идею наполеоновского «мира» отрицает напрочь. В первые же дни войны, по сути, в смысле военных столкновений, ещё не начавшейся, «Вашего Величества добрый брат Александр» отправил Бонапарту послание, где убеждал его вывести войска из пределов России. Тогда, заверял царь, «я оставлю без внимания всё происшедшее, и соглашение между нами будет возможно». Наполеон такого мира не принял. По всей видимости, и, не веря в надёжность соглашений, не добытых сокрушительной победой. После этого Александр I от мирных переговоров будет упорно, и для Наполеона оскорбительно, уклоняться. Когда русский штабной полковник Мишо привезёт царю от Кутузова весть о пожаре Москвы, Александр спросит с тревогой о духе армии. «Они боятся только одного, — с откровеннейшей определённостью заявит Мишо, — что Ваше Величество по сердечной доброте своей надумает заключить мир». Ответ Александра прозвучал патетично и не без трагикомизма, если бы не оказался столь твёрдым в будущем: «Я отращу себе бороду, и скорее буду питаться чёрным хлебом в Сибири, нежели подпишу позор моего Отечества и дорогих моих подданных, жертвы которых умею ценить…».

Заметим: полковник-вестник ничуть не преувеличивал настроения в армии. Вот одно из свидетельств тому. В своём походном дневнике капитан гвардейского Семёновского полка П. С. Пущин записал 2 сентября: «Сообщение о вступлении французов в Москву возбудило всеобщее негодование и такой ропот между нами, что многие офицеры заявили, что если будет заключён мир, то они перейдут на службу в Испанию». То есть станут воевать с Наполеоном в единственной сопротивляющейся ему стране. Но воевать они продолжили в России. И к войне 1812 года как нельзя более применима знаменитая максима Наполеона о войне и мире: «На свете существуют лишь две могущественные силы: сабля и дух. В конечном счёте дух побеждает саблю».

А потом было то, что вошло в историю как Заграничный поход русской армии…

Интересно своей неоднозначностью свидетельство генерала от инфантерии А. М. Римского-Корсакова о настроениях в офицерской среде в декабре 1812 года: «Все тщеславятся торжеством над неприятелями и не могут никак по сие время разрешить загадку сего чудного переворота. Впрочем, только бодрость, победы и национальный дух оживляют физиономии спавших с лица и весьма похудевших офицеров и солдат».

Вопрос, «как» была выиграна война, не имел однозначного ответа тогда и для её участников. Ставился он и позже, ставится и ныне. Причём не только — «благодаря чему» выиграна, но и — «вопреки чему». Иначе говоря, не только «как», но и «так ли», как следовало, вершился 1812 год. Вопрос этот был и остаётся «полем битв» историков. И не только историков из разных стран, но и наших, отечественных. Это, видимо, потому, что и перед войной, и в ходе её он был вопрос вопросов.

В этом номере журнала проблеме выбора двести лет назад русским войском, его командованием, его политическим руководством оборонительной или наступательной стратегии и тактики посвящён острый экскурс историка Андрея Богданова.

В следующих номерах мы обратимся и к другим вопросам о 1812 годе. Могла ли не быть эта война — столкновение воюющих масс на земле Российской? Нужен ли был Заграничный поход, во всяком случае, столь стремительно предпринятый вслед за изгнанием остатков «Великой армии» нашей армией — измотанной, понёсшей огромные потери? Поход, стоивший стольких жертв? Это и вопрос о своекорыстии и коварстве основных союзников то России, то Франции — Австрии и Пруссии. Да и других. То, что Бисмарк позже припечатает определением кошмар коалиций. О национальных, имперских и обще континентальных интересах. В этом жгучая проблема, апокалиптически отзывавшаяся и в войнах ХХ века, названных мировыми: каковы мотивы войн, способы их ведения и в чём истинные итоги? Как всё это между собой обусловлено? Каким другим — а это неизбежно — становится мир после войны?

Валерий Лобачёв

Источник статьи: Официальный сайт журнала «Наука и Религия»